В этом году в программу воронежского Платоновфеста вошел спектакль «Вано и Нико» в постановке легендарного грузинского режиссера Роберта Стуруа. Для этой постановки Роберт Робертович сам написал пьесу по культовой в Грузии книге рассказов известного писателя Эрлома Ахвледиани. Сборник странных, метафорических притч без всякой «басенной морали» вдохновил режиссёра переосмыслить историю Вано и Нико – молодых людей, которые устали быть один – добрым, другой – злым. И решили поменяться местами: Вано стал злым, Нико – добрым. Получился эмоциональный философский спектакль о парадоксальном и непредсказуемом потоке жизни. Первый показ прошел вчера, 12 июня. Впереди еще один — сегодня, 13 июня. Несколько билетов ещё есть в фестивальных кассах.

А в преддверии премьеры в Воронеже «Вано и Нико» Роберт Стуруа, кстати, чьи работы включены в список лучших спектаклей всех времён и народов нерукотворного наследия ЮНЕСКО, пообщался с воронежскими журналистами.

— «Вано и Нико» — мой последний спектакль после невзгод, которые я имел за последние месяцы. Это значительный спектакль. Такая сказка о добре и зле. Как иногда добру противно быть добрым, потому что все его затуркали, он хочет стать злым, чтобы немножко пробить себе дорогу. А злу захотелось стать добрым. Вот они поменялись. Нам хотелось напомнить о тех вечных истинах, которые не меняются независимо от наших дрязг и каких-то наших политических событий и конфликтов.

— Как вы думаете, а в жизни может добро поменяться со злом?

— Знаете, хорошие люди не должны меняться, не должны идти на компромисс. Но жизнь, обстоятельства вынуждают их делать то, чего от них не ожидаешь. Многие люди из моего окружения так сделали. По началу в молодости было тяжело прощать. Но потом, когда разберешься в жизни, не идешь на сложные сделки с совестью, но все равно совершаешь какие-то проступки. Совершил какой-то проступок, открывается щёлка, откуда возврата уже не бывает. А что касается вообще изменения человека. Он должен изменяться, потому что он познает мир, набирается какого-то опыта. Изменяться – это наша необходимость.Мы же не камни. И то, даже камни меняются – покрываются мхом, вода их точит. 

— Роберт Робертович, как вы относитесь к «хеппи-эндам» в спектаклях?

— От того, как кончится спектакль – хорошо или плохо – мы ничего не выиграем. После просмотра постановки зрителям хватает на один вечер перед сном. 10 минут мы подумаем, а потом продолжим свою грешную или не грешную жизнь. Надеяться, что мы можем изменить чью-то жизнь, эта иллюзия, которая у меня прошла уже. Я люблю «хэппи-энды» как зритель, люблю, когда все кончается хорошо. Я понимаю, что это ирония, что в жизни так не бывает. Но моему сердцу приятно видеть хороший финал, хотя я сам иногда заканчиваю ужасно спектакли. Но я не думаю, что если я завершу спектакль плохой концовкой, то на следующий день люди начнут с особой энергией бороться со злом.

— В спектакле «Вано и Нико» помимо актеров есть ещё марионетки. Как вам пришла идея использовать куклы в своей постановке?

— Идея появилась давно, когда я работал над другим спектаклем. И вот они переходят у меня из одного спектакля в другой. Первый раз они были в спектакле по Ибсену «Враг народа». Они там были молчаливым народом. С тех пор они переходят в другие спектакли. Для меня они не значат ничего, они как часть декораций. Но это та масса, которая нас окружает. Раньше нам не разрешали говорить, что есть люди, которым наплевать на все, их ничего не интересует. Это такое молчаливое большинство, которому на всё наплевать.

— Как режиссер вы диктатор для артистов?

— Я работаю с актерами вместе. У меня есть замысел, с которым я прихожу к ним. А потом я сталкиваюсь с артистами, и замысел начинает видоизменяться. Скандалы тоже есть, потому что многие не согласны бывают по разным причинам. Но не думаю, что это интеллектуальные причины, какая-то зависть, чисто такие семейные взаимоотношения, потому что театр – это дом, семья. Но и как семья он должен кончаться: хватает на 15-20 лет, а потом начинаются дрязги. Бывает, что и я не могу объяснить свой замысел актёрам. Первая причина – боюсь, что они не поймут, что я скажу. Вторая – я сам не знаю точно, как это выразить словами. И это всё-таки искусство. Оно чувственное, его трудно передавать.

— Как вы относитесь к экспериментам в театре?

— В театре, как и в жизни нужно быть немного рискованным и смелым. Работать в театре должны очень мужественные люди. Эта область отсеивает немужественных людей, которые опускают руки. Как и в жизни возникает такое лузерство, ты начинаешь медленно отходить. Я понимаю актёров. Профессия у них ужасающая. Они одновременно учатся с режиссёрами. Режиссёры учатся пять лет, а актёры – четыре года. И вот человек, который на год дольше учился, в его руках судьба этих несчастных актёров. Этот человек на один год всего больше учился. Чему он должен был такому выучиться? Молодые актёры приходят, все хотят играть Гамлета и Офелию. Не получается играть. Проходит время и они надеются на возрастные роли. А там остаётся один Лир. А в старости его не сыграешь, потому что там такую энергию надо иметь. И так у них вся жизнь проходит. Из-за чего? Потому что один человек всего на год дольше учился. 

— Как вы понимаете, что спектакль изжил себя, и снимаете его с репертуара?

— Знаете, в Москве я как-то поставил самый ужаснейший из моих спектаклей «Ромео и Джульетта» с замечательным актёрами из модного тогда телефильма «Бригада». Но я не смотрел этот телефильм. Спектакль финансировался очень богатым человеком. Мне прислали список репетиций, а по нему — все актёры заняты в каких-то съёмках. И вот представьте, у меня завтра премьера, сегодня генеральная репетиция, а у меня нет Меркуцио. Он снимается в Париже, и неделю я его вообще не вижу, а завтра уже спектакль. Я долго думал, что мне делать, отложить этот спектакль или нет. Но я подумал, что не буду откладывать, потому что надо отвечать за свои поступки. Ты не можешь скрывать, что у тебя что-то не получилось. Это можно сделать, когда ты художник, выбросил холст и новый начал. Даже в кино можно выбрасывать какие-то неудачные кадры. А в театре так нельзя. Ну показали ужасный спектакль, позор. Это был прям ужасающий спектакль. Но надо отвечать за свои поступки.

А в Германии у меня была очень интересная история. Я ставил Шекспира. Там есть один герой – шут, уже не молодой. И у него возникает любовь с молодой девушкой. Девочку я взял 16-летнюю. И сделал сцену про любовь старого героя и молодой девушки. Вообще хорошая сцена была. Но когда я всё это прогнал, оказалось, что спектакль идёт 4 часа. А для меня это невозможно сидеть. А немцы обожают. В итоге я решил эту сцену вырезать. И девушка, которая играла героиню, обратилась в профсоюз. Она сказала, что репетировала три месяца, считает, что хорошо играет, а режиссёр с ней так поступил нехорошо. Я прихожу в театр на репетицию, ничего не знаю, директор так иронически на меня смотрит и говорит: «Иди и отвечай». Я вхожу, а там все театральное общество, профсоюзы собрались меня судить. Я думаю, как мне спастись сейчас. Самолюбие же существует, чтобы сделать что-то несуразное. И вот мне дали последнее слово перед тем, как вынести приговор. И я говорю: «Вы знаете, я не немецкий режиссёр. Я из Советского Союза. Из той страны, где родился Сталин». Они сделали большую паузу и разошлись. Видимо, подумали, что я – что-то страшное. 

— А без чего невозможен сегодняшний театр?

— Сегодня театр стал всеобъемлющим и всеядным. У меня ощущение, что качество, всегда присущее театру, сейчас исчезает. Театр стал суетливым. Эта суета глубоко проникла в театр, и в нем стали меньше заниматься основными какими-то вопросами. Мы забываем, откуда он возник. Я ставил в Греции в Эпидавре спектакль. Репетировали мы по ночам, потому что днём жарко. И прихожу я ночью в театр, сижу на месте, где сидели эти гениальные мыслители, смотрю на небо, чувствую вдали море, и я понял, что мы что-то было утеряно. Что мы не просто выходим на сцену, ещё существует в театре какая-то метафизика. Он уничтожен сейчас зарплатами, как получить роль получше… Какими-то такими вещами. Но я тоже ими занимаюсь, не думайте, что я верный служака. Всё происходит сейчас. Вот эти высокие технологии, которые мне не очень не нравятся, но я хочу попробовать. Знаете, у меня есть такая идея, чтобы Александр Калягин сыграл в спектакле «Мёртвые души» всех персонажей кроме Чичикова, а самого Чичикова играл бы тоже он, но в виде голограммы. Но это сложно. Я видел только выступление голограммы Майкла Джексона на сцене, понимаю, что еще не совсем это всё освоено. Хотелось, чтобы театр был ещё и храмом.